Художник и его мир
Тамара Ефетова, критик
Он рисует, как живет, а живет как рисует. Это не пустая декларация. Это единственно возможный способ существования для художника. Его холсты – новая реальность, в которой он также органично и естественно существует, как в настоящей, ненарисованной жизни.
Искренность, максимальная самовыраженность – то, что сразу ощущается в его работах, что влечет к ним. Все, созданное Алексеем Бобрусовым, хочется подолгу рассматривать, чтобы погрузиться в его мир. Быть может, это его мечты о чем-то несбывшемся, нереализованном в себе самом об окружающих его людях… Быть может, грезы о какой-то гармонии, которую не ухватишь, не поймаешь наяву. В мире художника разлито добро и внутренняя устойчивость, в которой хочется раствориться, спрятаться от напрасной суеты повседневности.
Здесь все на своих местах, и всему есть место: ребенку и собаке, дереву и старику, травинке и фантастической громадной черепахе. В этом мире правит любовь и гармония. Поэтому в нем легко и свободно дышится, здесь ничто не давит (ни идеология, ни художественный прием) и не пугает, даже крысы. Здесь не ощущаешь никакого эпатажа – и картина «Танец с ведьмой» так же естественна, как и все остальное.
Новелла о самом себе
Ксения Безменова,
кандидат искусствоведения
Мир ярких сказочных фантазий привлекает внимание зрителей в картинах Алексея Бобрусова. В основе каждого произведения художника лежит реальный мотив – увиденный пейзаж, животное, человек. На полотнах же реальное превращается в ирреальное и изображение приобретает характер театрального представления. Крысы вырастают до грандиозных размеров, мыши начинают летать, странные люди обитают на фоне экзотических ландшафтов. Художник сознательно уходит от обыденной жизни.
Его картины биографичны. Во-первых, сюжетом их становится явление, которое произвело на художника сильное впечатление, во-вторых, в действии часто участвуют он сам и его друзья. Конкретные «привязки» характерны для большинства работ Алексея Бобрусова. Тема картин всегда рождает рассказ, повествование, в котором преобладает лирическое начало, и это позволяет назвать их живописными новеллами.
Сам Алексей Бобрусов фигурирует во многих своих произведениях, изображая себя меньшим по масштабу, чем других действующих лиц. Герои изображены крупно, на первом плане, располагаясь на фоне неба в композиции с низким горизонтом. Но, в отличие от остальных персонажей, которые изображаются с громадной головой на тонкой шее при маленьком торсе, сам художник бывает представлен в совершенно реальном виде и выполняет роль камертона. Его фигура занимает ключевое место, благодаря ей возникает ситуация, завязывается интрига. Крупномасштабный основной персонаж часто оказывается не устрашающим, а, наоборот, производит впечатление симпатичного, любопытного доброжелательного существа.
Ощущение игры проходит почти через все творчество художника. Люди или животные всегда что-то или кого-то изображают. Им не присущи грусть, тоска, радость, они существуют, не выражая определенных эмоций. Здесь присутствует элемент заколдованности, остановленного момента.
В живописи Алексей Бобрусова цвет не играет определяющей роли, доминирует графическое начало. Часто говорят о тенденции живописности в графике, здесь же наблюдается обратное явление – графические приемы проникают в живопись: композиции строятся фризообразно, действие развивается параллельно плоскости («Дьявольская семейка», «Мужские игры», «Изгнание»). Как и в графике, где на одну тему делают серию листов, Алексей Бобрусов обыгрывает тему в нескольких картинах.
После окончания Полиграфического института в 1980 году он занимался офортом и автолитографией, которым уделяет время и по сей день. В офортах 1990-х годов Алексей Бобрусов обращается к «подвижной модели», используя металлические фрагменты разной формы, которые при печати варьируются (композиционно и в цвете), что позволяет ему сделать оттиски монотипного характера.
Однако не графика, а живопись остается основной сферой интересов Алексея Бобрусова. Создавая картину, художник постоянно дополнительные средства выразительности: то он «надстраивает» прямоугольник над картиной, то расписывает раму, как бы дополняя основной замысел. Интуитивно, стремясь к созданию многозначности и напряженности своих произведений, для большей выразительности фактуры он использует куски ткани, металлические и деревянные накладки. Увлечение коллажными вкраплениями демонстрирует направление творческих поисков художника.
О себе любимом:
Апроприация апроприированного
Федор Ромер
Многие живописные и графические работы Алексея Бобрусова так или иначе принадлежат к почтенной традиции художественного визионерства. Артистического виденчества, с мнимой щедростью «вываливающего» на зрителя содержимое закромов авторского бессознательного (мнимой, поскольку обычно бессознательное все же подвергается редукции и селекции профессионального сознательного). А в рамках этой традиции свойственно задаваться вопросом о соотношении фантастики и реальности, об их взаимной коррумпированности, о действительных прототипах артфикций.
В случае с Бобрусовым латентное присутствие la realite обеспечивается автором — в буквальном смысле слова. Его колоритная фигура, сопровождаемая фигурами жены, друзей и знакомых (художник уверяет, что списывал очертания своих персонажей с вполне конкретных лиц), появляется почти в каждой работе. Если это и сны, то сны про самого себя, причем в третьем лице: случай крайне редкий.
В живописной серии под названием «Странники» (1997-1998) «автобиографические» мотивы максимально задрапированы. Сам автор-герой трансформировался в уродливо-величавого «фараона-инвалида» (как называет Бобрусов этот гибрид древнего ассирийца и калеки из электрички), его спутники для психоделической конспирации часто носят маски непонятной национальной принадлежности (не то Египет, не то Венеция), а декорацией для девятисерийного комикса служат весьма условная долина Нила, иронически обезображенный Эрехтейон и (кажется) площадь св. Марка. Переизбыток культурных фетишей — иконографических, атрибутивных, архитектурных, географических — превращает эти видения в последствия эрудиционной интоксикации некоего художника (искусствоведа, туриста). Бобрусов как бы
отправляет своего зрителя в травестийное странствие по культурной памяти человечества, по его культурному бессознательному, распухшему
от одновременного вожделения Акрополя и пирамиды Хеопса. И сюжеты отдельных эпизодов «Странников» («шествия», «плавания», «пиры», «возвращения» и т.д.), и их антураж, и их география переэксплуатированны историей искусства. Поэтому-то, думается Бобрусов в деликатной и одновременно комичной форме вселяет в хрестоматийные ландшафты самого себя с семьей и друзьями, совершая тем самым реапроприацию истасканного сакрального.
Однако авторская здоровая эгоцентрика гораздо отчетливей видна в более поздней и не совсем обычной серии графических листов «Письма к отцу» (1998-1999), в которой Бобрусов выступает не только отличным рисовальщиком-колористом, но еще тонким каллиграфом и даже беллетристом. Традиционные «бобрусовские» сценки про самого себя в духе бытового сюрреализма, на сей раз облегченные — не только технологически и стилистически (темпера не масло!), но и семантически, т. е. Почти лишенные описанной выше культурологической густоты картин.
А на этой «бессознательной» матрице Es (естественно, ее художнической симуляции) «сознательное» Ich конспектирует (или делает вид?) жизнь Алексея Леонидовича Бобрусова, обращаясь при этом к «сверхсознательному» Uber-Ich, воплощенному в фигуре Отца, не столько символического, сколько реального и родного. В этой серии явно продолжилась игра с культурными штампами и фетишами, только на сей раз заимствуемыми не из древности и античности, а из относительно свежих сфер. Бобрусов действительно своими листами выстраивает идеальную фрейдовскую модель, но — во избежании навязчивого интереса психоаналитиков — ныряет в спасительную персонажность: каждое письмо писано новым почерком, что должно свидетельствовать или о тяжелейшей шезофрении героя или… об его отсутствии, измышленности. (Хотя художник говорит, что почти весь эпистолярий подлинен и действительно адресовался отцу.) Тогда и знакомый человечек на фантасмагорических картинках- иллюстрациях становится не бобрусовским alter ego, а персонажем-артефактом в духе творений Ильи Кабакова.
Правда, последнее все-таки — перебор. Бобрусовская эстетика лишена трагического цинизма Кабакова и консервативно трогательна. Приемы концептуального икусства Бобрусов пропускает через себя, при этом оставаясь собой. «Письма к отцу» — одновременно «продвинутый» (advanced) проект и интимный дневник, художническо-человеческий документ, которому — давно ставшему темой, приемом и материалом миметрического «современного искусства» — возвращается первородство. То есть и здесь перед нами знакомая апроприация апроприированного.
Однако продуманная операция recycling’a не оставляет место работе бессознательного, а значит и нутряному визионерству. Но не мы ли писали о его мнимой щедрости? В общем, см. первый абзац.
«Ночная радуга» Бобрусова
Кира САПГИР
“L’observateur russe”
«Русский очевидец»
22 мая 2012
Что может быть несовместимее, чем вечное и сиюминутное? Или чем сон и явь? Или же «боги и газеты», благополучно сосуществующие на холстах и листах художника Алексея Бобрусова. Его серия 2002 г. под названием «Последние новости из жизни богов» выставлена в небольшой парижской галерее, прилепившейся к отрогам Монмартра.
Зрители там дивятся странно-убедительным «чудо-тварям» из некоего измерения «реального вымысла», явленного художнику, прописавшемуся в парижском культурном пейзаже с начала 90-х.
Подобно скворцовой богемной стае творцов, в свое время угнездившейся в интернациональной столице культуры, москвич Алексей Бобрусов с Вечным городом прекрасно «компонуется», как и с понятием парижский художник. Тем не менее, от его картин и офортов исходит необъяснимая вибрация, по которой всюду и всегда отличишь русского творца от любого иного.
«Город искусств» на Сене
«Cité des Аrts », в переводе «Город искусств», был создан в 1965 г. по замыслу Андре Мальро, Министра культуры в правительстве Помпиду. Тогда на географической границе древнего Марэ, на берегу Сены, vis-à-vis от острова Святого Людовика, был возведен блочный корпус с мастерскими и выставочными залами. Здесь, в бетонном Ноевом ковчеге, находят на несколько месяцев приют и место для работы ежегодно до 1500 признанных мастеров из всех стран, арендующих в «Сите» мастерские. Сегодня политика Cité des Arts изменилась, они предпочитают работать с молодыми художниками, из «стариков» принимают только тех, кто «прописался» раньше. Но не стоит забывать, как гостеприимно в свое время город Париж распахнул двери этих мастерских перед пришельцами из СССР — художниками-нонконформистами. В их числе — В.Бруй, А.Рабин, В.Стацинский, Ю.Жарких, М.Рогинский.
Помимо мастерских в главном (довольно-таки невзрачном) корпусе «Сите» включает и 34 ателье, разместившиеся в четырех окрестных средневековых домах на очаровательных улочках, сбегающих к мосту Луи-Филиппа. Эти места — темная река, заколдованные спящие набережные, молчащие башни — проявляются у Бобрусова на его картинах и офортах, наполненных мягким светом гризайли в нежданных сполохах «ночной радуги» (по чьему-то меткому определению).
Ибо у Бобрусова основное «горючее» — это миф, зачастую выдуманный им самим. Вот и в серии «Последние новости из жизни богов» — все та же затаенная и чем-то тревожная атмосфера, та же смесь гротеска и зачарованности. Предметы там пускаются в шутовскую пляску, а персонажи, наоборот, застывают в немыслимых позах, с вывернутыми на 90°, а то и на все 180° телами и головами. Эти персонажи — прекрасные чудовища, мутанты, боги — сложный сплав визионерских представлений, которые можно представить чем-то вроде ленты изысканной мультипликации. Ведь все эти сложносочиненные серии непрерывно движутся, сюжеты развиваются, хотя и не в земном времени, зато по четкому демиургическому сценарию. При этом все здесь, как кажется, скреплено памятью о детстве и с его потаенным пандемониумом.
На выставке воочию наблюдаешь, как непринужденно «люди и боги» ведут себя у художника. Они там летают, ходят вниз головой, люди меняются головами со львицами, псами, крокодилами, порой драконами; а нежная нежить сладко нежится в болотной ряске.
«Русский очевидец» побывал в мастерской художника в Cité des Аrts.
— К какому художественному направлению Вы себя относите?
— Мне трудно отнести себя к какому-то «изму». Я просто пишу картины, придумываю их, вернее, пытаюсь угадать подлинную подоплеку бытия этих созданий. Но и окружающий мир для меня так же фантастичен, необъясним и непостижим. Он у меня в стороне, но по соседству. И жизнь моих близких либо просто случайных прохожих, а еще жизнь зданий (будь то дворец или сарай), либо рыб, птиц, крыс — всего того, что я люблю, ненавижу, а то и боюсь, становится объектом изображения.
— С чего начинались Ваши «Последние новости из жизни богов»?
— Эта была первая серия, которую я сделал на газетах разных стран. Я находил эти рваные пожелтевшие газеты, путешествуя по Индии, Египту, по дорогам и трущобам, по храмам и помойкам. Вглядываясь в газетную арабскую вязь, блуждая взглядом среди волокон, локонов, колец письменности хинди, я искал и угадывал «новости странного мира», дошедшие к нам из древних мифов.
А какие из этих мифов для Вас главные?
— Главные мифы для меня здесь египетские. На тему Египта, египетских папирусов, созданы основные работы серии «Последние новости из жизни богов».
— Довольно ироничное название.
— Раз уж божества у меня проявляются на газетных листах, значит, о них и даются репортажи, «последние новости» на неведомых наречиях.
— Возможно, здесь «сенсационные» новости, скажем, о потопе, или о Вавилонском столпотворении!
— По-французски серия названа более мирно: «Le baiser du Dieu » («Поцелуй Бога»).
— У Вас на картинах всегда сумерки, всегда дождь.
— Это потому что я очень люблю дождь. Вообще люблю воду. Люблю реки: люблю Нил, Волгу, Сену.
—Вы верите в свои создания?
— Зачем? Я не верю, я знаю, они — есть! Я их часто вижу в городе — они летят ко мне навстречу вдоль набережной Сены, а порой просто прогуливаются бок о бок. Молчат. А иногда бормочут. Или поют. Я пытаюсь своими средствами, по-своему их изобразить — для себя.
— Вы всегда работаете сериями?
Да, всегда. Вот сейчас начал серию «Драконы». А был «Бестиарий», который я назвал «Непостижимы творения твои».
— Вы их придумывали сами? Или же они пришли из описаний путешествий Плиния, Гесиода?
— Это в принципе чудища из вавилонских, эфиопских, греческих мифов. Но все равно они дети моего воображения. Их создание для меня — как рождение ребенка. Сначала длительное, иногда мучительное вынашивание замысла; затем очень болезненные роды, воплощение и, наконец, счастливая опустошенность освобождения. И вновь процесс — мучительный, сказочный процесс созидания, ради которого и стоит жить.
— Какую Вы технику предпочитаете?
— Техника подбирается в зависимости от замысла. Для каждой серии своя техника, графическая либо живописная.
— О чем Вы мечтаете?
— У меня на это всегда один ответ — мечтаю только рисовать! Сколько я себя помню — рисую.
«Галерея-I» 12, rue Durantin, Paris 18e
|
